Неточные совпадения
Он
спал на голой земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те
краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
На счастье Левина, старая княгиня прекратила его страдания тем, что сама встала и посоветовала Кити итти
спать. Но и тут не обошлось без нового страдания для Левина. Прощаясь с хозяйкой, Васенька опять хотел поцеловать ее руку, но Кити,
покраснев, с наивною грубостью, за которую ей потом выговаривала мать, сказала, отстраняя руку...
И ровно в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула
красный мешочек и, вжав в плечи голову,
упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена.
― Да, да, maman хочет, чтобы мы, les beaux-frères [шурья,],
напали на него, ― сказал он,
краснея и улыбаясь. ― И потом, почему же я?
Красная красавица, громадная, как гиппопотам,
Пава, повернувшись задом, заслоняла от входивших теленка и обнюхивала его.
И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей…
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)
Опрятней модного паркета
Блистает речка, льдом одета.
Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лед;
На
красных лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и
падает; веселый
Мелькает, вьется первый снег,
Звездами
падая на брег.
Я объяснил, что перчатка принадлежала Карлу Иванычу, распространился, даже несколько иронически, о самой особе Карла Иваныча, о том, какой он бывает смешной, когда снимает
красную шапочку, и о том, как он раз в зеленой бекеше
упал с лошади — прямо в лужу, и т. п.
— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже
красных и пьяных, схватывают что
попало — кнуты, палки, оглоблю — и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
Швабрин
упал на колени… В эту минуту презрение заглушило во мне все чувства ненависти и гнева. С омерзением глядел я на дворянина, валяющегося в ногах беглого казака. Пугачев смягчился. «Милую тебя на сей раз, — сказал он Швабрину, — но знай, что при первой вине тебе припомнится и эта». Потом обратился к Марье Ивановне и сказал ей ласково: «Выходи,
красная девица; дарую тебе волю. Я государь».
Когда вдалеке, из
пасти какой-то улицы, на Театральную площадь выползла
красная голова небывало и неестественно плотного тела процессии, он почувствовал, что по всей коже его спины пробежала холодноватая дрожь; он не понимал, что вызвало ее: испуг или восхищение?
Бердников хотел что-то сказать, но только свистнул сквозь зубы: коляску обогнал маленький плетеный шарабан, в нем сидела женщина в
красном, рядом с нею, высунув длинный язык, качала башкой большая собака в пестрой, гладкой шерсти, ее обрезанные уши торчали настороженно, над оскаленной
пастью старчески опустились кровавые веки, тускло блестели рыжие, каменные глаза.
Он видел, как в прозрачном облаке дыма и снега кувыркалась фуражка; она первая
упала на землю, а за нею
падали, обгоняя одна другую, щепки, серые и
красные тряпки; две из них взлетели особенно высоко и, легкие,
падали страшно медленно, точно для того, чтоб навсегда остаться в памяти.
Шаги людей на улице стали как будто быстрей. Самгин угнетенно вышел в столовую, — и с этой минуты жизнь его надолго превратилась в сплошной кошмар. На него наткнулся Кумов; мигая и приглаживая
красными ладонями волосы, он встряхивал головою, а волосы рассыпались снова,
падая ему на щеки.
Видел Самгин, как по снегу, там и тут, появлялись
красные капли, — одна из них
упала близко около него, на вершину тумбы, припудренную снегом, и это было так нехорошо, что он еще плотней прижался к стене.
Ветер встряхивал хоругви, шевелил волосы на головах людей, ветер гнал белые облака, на людей
падали тени, как бы стирая пыль и пот с
красных лысин.
Самгин закрыл глаза, но все-таки видел
красное от холода или ярости прыгающее лицо убийцы, оскаленные зубы его, оттопыренные уши, слышал болезненное ржание лошади, топот ее, удары шашки, рубившей забор; что-то очень тяжелое
упало на землю.
Клим остался, начали пить
красное вино, а потом Лютов и дьякон незаметно исчезли, Макаров начал учиться играть на гитаре, а Клим, охмелев, ушел наверх и лег
спать. Утром Макаров, вооруженный медной трубой, разбудил его.
Жутко было слышать его тяжелые вздохи и слова, которыми он захлебывался. Правой рукой он мял щеку,
красные пальцы дергали волосы, лицо его вспухало,
опадало, голубенькие зрачки точно растаяли в молоке белков. Он был жалок, противен, но — гораздо более — страшен.
Самгина толкала, наваливаясь на его плечо, большая толстая женщина в рыжей кожаной куртке с
красным крестом на груди, в рыжем берете на голове; держа на коленях обеими руками маленький чемодан, перекатывая голову по спинке дивана, посвистывая носом, она
спала, ее грузное тело рыхло колебалось, прыжки вагона будили ее, и, просыпаясь, она жалобно вполголоса бормотала...
Рядом с ним явился старичок, накрытый
красным одеялом, поддерживая его одною рукой у ворота, другую он поднимал вверх, но рука бессильно
падала. На сморщенном, мокром от слез лице его жалобно мигали мутные, точно закоптевшие глаза, а веки были
красные, как будто обожжены.
Она стояла, прислонясь спиною к тонкому стволу березы, и толкала его плечом, с полуголых ветвей медленно
падали желтые листья, Лидия втаптывала их в землю, смахивая пальцами непривычные слезы со щек, и было что-то брезгливое в быстрых движениях ее загоревшей руки. Лицо ее тоже загорело до цвета бронзы, тоненькую, стройную фигурку красиво облегало синее платье, обшитое
красной тесьмой, в ней было что-то необычное, удивительное, как в девочках цирка.
Началась исповедь Ольги, длинная, подробная. Она отчетливо, слово за словом, перекладывала из своего ума в чужой все, что ее так долго грызло, чего она
краснела, чем прежде умилялась, была счастлива, а потом вдруг
упала в омут горя и сомнений.
— Нет, скажи, напомни, что я встретился ей затем, чтоб вывести ее на путь, и что я благословляю эту встречу, благословляю ее и на новом пути! Что, если б другой… — с ужасом прибавил он, — а теперь, — весело заключил он, — я не
краснею своей роли, не каюсь; с души тяжесть
спала; там ясно, и я счастлив. Боже! благодарю тебя!
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что пришла минута. Я считал себя связанным и
краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня
напасть на Ахмакову и осрамить ее… Не смейте же после того говорить у меня о чести. Потому что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы разве не стыдились у меня брать мои деньги?
Может быть, ярче и жарче колорита, более грез поэзии и побольше жизни, незнакомой нам всем, европейцам, жизни своеобычной: и нашел, что здесь танцуют, и много танцуют,
спят тоже много и
краснеют всего, что похоже на свое.
«А этот господин игрок, в
красной куртке, вовсе не занимателен, — заметил, зевая, барон, — лучше гораздо идти лечь
спать».
Листья почки, вскрываясь, принимают
красный цвет и потом,
падая, обнаруживают целую кисть плодов.
Солнце всходило высоко; утренний ветерок замолкал; становилось тихо и жарко; кузнечики трещали, стрекозы начали реять по траве и кустам; к нам врывался по временам в карт овод или шмель, кружился над лошадьми и несся дальше, а не то так затрепещет крыльями над головами нашими большая, как птица, черная или
красная бабочка и вдруг
упадет в сторону, в кусты.
Петухи рванулись — и через минуту большой
красный петух разорвал шпорами ноги серому, так что тот
упал на спину, а ноги протянул кверху.
Фаддеев встретил меня с раковинами. «Отстанешь ли ты от меня с этою дрянью?» — сказал я, отталкивая ящик с раковинами, который он, как блюдо с устрицами, поставил передо мной. «Извольте посмотреть, какие есть хорошие», — говорил он, выбирая из ящика то рогатую, то
красную, то синюю с пятнами. «Вот эта, вот эта; а эта какая славная!» И он сунул мне к носу. От нее запахло
падалью. «Что это такое?» — «Это я чистил: улитки были, — сказал он, — да, видно, прокисли». — «Вон, вон! неси к Гошкевичу!»
Наконец начало светать. Воздух наполнился неясными сумеречными тенями, звезды стали гаснуть, точно они уходили куда-то в глубь неба. Еще немного времени — и кроваво-красная заря показалась на востоке. Ветер стал быстро стихать, а мороз — усиливаться. Тогда Дерсу и Китенбу пошли к кустам. По следам они установили, что мимо нас прошло девять кабанов и что тигр был большой и старый. Он долго ходил около бивака и тогда только
напал на собак, когда костер совсем угас.
Вечерняя заря была багрово-красная, и сумерки длинные. В этот день мы улеглись
спать рано. Нужно было отоспаться и за прошедшее, и на будущее.
Кроме полезного, Софрон заботился еще о приятном: все канавы обсадил ракитником, между скирдами на гумне дорожки провел и песочком посыпал, на ветряной мельнице устроил флюгер в виде медведя с разинутой
пастью и
красным языком, к кирпичному скотному двору прилепил нечто вроде греческого фронтона и под фронтоном белилами надписал: «Пастроен вселе Шипилофке втысеча восем Сод саракавом году.
Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы Ивана-да-Марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек, на которых следы колес обозначались полосами
красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень
падала от них косыми четвероугольниками, — другой тени не было нигде.
После ужина казаки рано легли
спать. За день я так переволновался, что не мог уснуть. Я поднялся, сел к огню и стал думать о пережитом. Ночь была ясная, тихая.
Красные блики от огня, черные тени от деревьев и голубоватый свет луны перемешивались между собой. По опушкам сонного леса бродили дикие звери. Иные совсем близко подходили к биваку. Особенным любопытством отличались козули. Наконец я почувствовал дремоту, лег рядом с казаками и уснул крепким сном.
Поднялся ветер. В одну минуту пламя обхватило весь дом.
Красный дым вился над кровлею. Стекла затрещали, сыпались, пылающие бревна стали
падать, раздался жалобный вопль и крики: «Горим, помогите, помогите». — «Как не так», — сказал Архип, с злобной улыбкой взирающий на пожар. «Архипушка, — говорила ему Егоровна, — спаси их, окаянных, бог тебя наградит».
Он мялся, постоянно
краснел и, наконец,
попал на ловкую, умную и, главное, новую мысль.
Кетчер рассказал ему, в чем дело, офицер в ответ налил мне стакан
красного вина и поблагодарил за доверие, потом отправился со мной в свою спальню, украшенную седлами и чепраками, так что можно было думать, что он
спит верхом.
Как дивчата, в нарядном головном уборе из желтых, синих и розовых стричек, на верх которых навязывался золотой галун, в тонких рубашках, вышитых по всему шву
красным шелком и унизанных мелкими серебряными цветочками, в сафьянных сапогах на высоких железных подковах, плавно, словно
павы, и с шумом, что вихорь, скакали в горлице.
На деда, несмотря на весь страх, смех
напал, когда увидел, как черти с собачьими мордами, на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около
красных девушек; а музыканты тузили себя в щеки кулаками, словно в бубны, и свистали носами, как в валторны.
При этом пил
красное и белое вино, а подремав с полчаса, уезжал домой
спать, чтобы с восьми вечера быть в Купеческом клубе, есть целый вечер по особому заказу уже с большой компанией и выпить шампанского.
На Сухаревке жулью в одиночку делать нечего. А сколько сортов всякого жулья! Взять хоть «играющих»: во всяком удобном уголку садятся прямо на мостовую трое-четверо и открывают игру в три карты — две черные, одна
красная. Надо угадать
красную. Или игра в ремешок: свертывается кольцом ремешок, и надо гвоздем
попасть так, чтобы гвоздь остался в ремешке. Но никогда никто не угадает
красной, и никогда гвоздь не остается в ремне. Ловкость рук поразительная.
Этот рассказ мы слышали много раз, и каждый раз он казался нам очень смешным. Теперь, еще не досказав до конца, капитан почувствовал, что не
попадает в настроение. Закончил он уже, видимо, не в ударе. Все молчали. Сын, весь
покраснев и виновато глядя на студента, сказал...
С ним хорошо было молчать — сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в
красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются-мечутся черные галки, взмывают высоко вверх,
падают вниз и, вдруг покрыв угасающее небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собою пустоту.
Крыша мастерской уже провалилась; торчали в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие,
красные вихри, пламя снопами выкидывалось на двор, на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая в него снег лопатами. В огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и
попал под ноги бабушке.
На пол валилась одежда, мешая мне видеть Ивана; я вылез,
попал под ноги деда. Он отшвырнул меня прочь, грозя дядьям маленьким
красным кулаком...
В
пади на самом видном месте стоит белый дом, на котором иногда развевается флаг —
красный круг на белом фоне.
А он улыбался: не думал он
спать,
Любуясь красивым пакетом;
Большая и
красная эта печать
Его забавляла…
С рассветом
Спокойно и крепко заснуло дитя,
И щечки его заалели.
С любимого личика глаз не сводя,
Молясь у его колыбели,
Я встретила утро…
Я вмиг собралась.
Сестру заклинала я снова
Быть матерью сыну… Сестра поклялась…
Кибитка была уж готова.
— Да, да; да, да, — качал головою князь, начиная
краснеть, — да, это почти что ведь так; и знаете, я действительно почти всю ночь накануне не
спал, в вагоне, и всю запрошлую ночь, и очень был расстроен…
С этого разговора песни Наташки полились каждый вечер, а днем она то и дело
попадала Груздеву на глаза. Встретится, глаза опустит и даже
покраснеет. Сейчас видно, что очестливая девка, не халда какая-нибудь. Раз вечерком Груздев сказал Артему, чтобы он позвал Наташку к нему в балаган: надо же ее хоть чаем напоить, а то что девка задарма горло дерет?